На грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на
скорую руку превращенного в походный военный гошпиталь, в разоренной
болгарской деревушке — с лишком две недели умирала она от тифа.
Она была в беспамятстве — и ни один врач даже не взглянул на нее;
больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока еще могла держаться на
ногах, поочередно поднимались с своих зараженных логовищ, чтобы поднести
к ее запекшимся губам несколько капель воды в черепке разбитого горшка.
Она была молода, красива; высший свет ее знал; об ней осведомлялись
даже сановники. Дамы ей завидовали, мужчины за ней волочились… два-три
человека тайно и глубоко любили ее. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки
хуже слез.
Нежное кроткое сердце… и такая сила, такая жажда жертвы! Помогать
нуждающимся в помощи… она не ведала другого счастия… не ведала — и не
изведала. Всякое другое счастье прошло мимо. Но она с этим давно
помирилась — и вся, пылая огнем неугасимой веры, отдалась на служение
ближним.
Какие заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом ее
тайнике, никто не знал никогда — а теперь, конечно, не узнает.
Да и к чему? Жертва принесена… дело сделано.
Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже ее трупу — хоть она сама и стыдилась и чуждалась всякого спасибо.
Пусть же не оскорбится ее милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить на ее могилу!
Сентябрь, 1878