воскресенье, 07 ноября 2010
The Revolution is now
суббота, 02 октября 2010
The Revolution is now
Сын Ивана
Емельяновича, Донат, родился мальчиком красивым и крепким. В детстве у него
было все: и бабки, и чушки, и купанье на реке у перевозчика, и змеи с
трещоткой, и голуби, и силки для щеглят, и катанье на простянках, и
покупка-продажа подков, и кулачные бои,— это было в дни, когда, за малым его
ростом, Доната не замечали. Но к пятнадцати годам Иван Емельянович его заметил,
сшил ему новые сапоги, картуз и штаны, запретил выходить из дома, кроме как в
училище и церковь, следил, чтобы он научился красиво писать, и усиленно начал
пороть по субботам. Донат к пятнадцати годам возрос, кольцами завились русые
кудри. Сердце Доната было создано к любви. В училище учитель Бланманжов
заставлял Доната, как и всех учеников, путешествовать по карте: в Иерусалим, в
Токио (морем и сушей), в Буэнос-Айрес, в Нью-Йорк,— перечислять места, широты и
долготы, описывать города, людей и природу,— городское училище было сплошной
географией, и даже не географией, а путешествием: Бланманжов так и задавал:
выучить к завтраму путешествие в Йоркшир. И в эти же дни расцвела первая любовь
Доната, прекрасная и необыкновенная, как всякая первая любовь. Донат полюбил
комнатную девушку Настю, черноокую и тихую. Донат приходил вечерами на кухню и
читал вслух Жития свв. отец. Настя садилась против, опирала ладонями голову в
черном платочке, и — пусть никто кроме нее не слушал! — Донат читал свято, и
душа его ликовала. Из дома уходить было нельзя,— великим постом они говели и с
тех пор ходили в церковь каждую вечерню. Был прозрачный апрель, текли ручьи,
устраивались жить птицы, сумерки мутнели медленно, перезванивали великопостные
колокола, и они в сумерках, держась за руки, в весеннем полусне, бродили из
церкви в церковь (было в Ордынине двадцать семь церквей), не разговаривали,
чувствовали, чувствовали одну огромную свою радость. Но учитель Бланманжов тоже
ходил к каждой вечерне, приметил Доната с Настей, сообщил о. Лев-коеву, а тот
Ивану Емельяновичу. Иван Емельянович, призвав Доната и Настю и задрав Настины
юбки, приказал старшему приказчику (при Донате) бить голое Настино тело
вологами, затем (при Насте), спустив Донату штаны, порол его собственноручно,
Настю прогнал в тот же вечер, отослал в деревню, а к Донату на ночь прислал
Машуху. Учитель Бланманжов заставил Доната на другой день путешествовать через
Тибет к Далай-Ламе и поставил единицу, потому что к Далай-Ламе европейцев не
пускают. Тот великий пост, с его сумерками, с его колокольным звоном, тихие
Настины глаза — навсегда остались прекраснейшими в жизни Доната.
читать дальше
Емельяновича, Донат, родился мальчиком красивым и крепким. В детстве у него
было все: и бабки, и чушки, и купанье на реке у перевозчика, и змеи с
трещоткой, и голуби, и силки для щеглят, и катанье на простянках, и
покупка-продажа подков, и кулачные бои,— это было в дни, когда, за малым его
ростом, Доната не замечали. Но к пятнадцати годам Иван Емельянович его заметил,
сшил ему новые сапоги, картуз и штаны, запретил выходить из дома, кроме как в
училище и церковь, следил, чтобы он научился красиво писать, и усиленно начал
пороть по субботам. Донат к пятнадцати годам возрос, кольцами завились русые
кудри. Сердце Доната было создано к любви. В училище учитель Бланманжов
заставлял Доната, как и всех учеников, путешествовать по карте: в Иерусалим, в
Токио (морем и сушей), в Буэнос-Айрес, в Нью-Йорк,— перечислять места, широты и
долготы, описывать города, людей и природу,— городское училище было сплошной
географией, и даже не географией, а путешествием: Бланманжов так и задавал:
выучить к завтраму путешествие в Йоркшир. И в эти же дни расцвела первая любовь
Доната, прекрасная и необыкновенная, как всякая первая любовь. Донат полюбил
комнатную девушку Настю, черноокую и тихую. Донат приходил вечерами на кухню и
читал вслух Жития свв. отец. Настя садилась против, опирала ладонями голову в
черном платочке, и — пусть никто кроме нее не слушал! — Донат читал свято, и
душа его ликовала. Из дома уходить было нельзя,— великим постом они говели и с
тех пор ходили в церковь каждую вечерню. Был прозрачный апрель, текли ручьи,
устраивались жить птицы, сумерки мутнели медленно, перезванивали великопостные
колокола, и они в сумерках, держась за руки, в весеннем полусне, бродили из
церкви в церковь (было в Ордынине двадцать семь церквей), не разговаривали,
чувствовали, чувствовали одну огромную свою радость. Но учитель Бланманжов тоже
ходил к каждой вечерне, приметил Доната с Настей, сообщил о. Лев-коеву, а тот
Ивану Емельяновичу. Иван Емельянович, призвав Доната и Настю и задрав Настины
юбки, приказал старшему приказчику (при Донате) бить голое Настино тело
вологами, затем (при Насте), спустив Донату штаны, порол его собственноручно,
Настю прогнал в тот же вечер, отослал в деревню, а к Донату на ночь прислал
Машуху. Учитель Бланманжов заставил Доната на другой день путешествовать через
Тибет к Далай-Ламе и поставил единицу, потому что к Далай-Ламе европейцев не
пускают. Тот великий пост, с его сумерками, с его колокольным звоном, тихие
Настины глаза — навсегда остались прекраснейшими в жизни Доната.
читать дальше
среда, 29 сентября 2010
The Revolution is now
Таким образом, через драму героини писатель демонстрирует тупиковый путь эмансипации женщины в абсолютном приятии маску линистской системы ценностей, в отказе от суверенных прав своей личности и полной трансформации «своего» в «другое».
Вербально скрытой, но в действительности весьма актуальной в жизни и в самосознании героини повести «Гадюка», является проблема тела и сексуальности, а также биологического, символического и метафорического аспектов их восприятия. До трагедии, которая привела Зотову в Красную армию, ее отношение к телу можно описать как традиционно мелкобуржуазное, «добропорядочное»: невинная девушка-невеста, преданная жена, мать законных наследников. Тело воспринимается не как источник собственных эротических удовольствий, а, вкупе с девственностью, как награда будущему супругу, как символ последующей «правильной» семейной жизни. Революционный вихрь мгновенно сломал эту метафорическую конструкцию: «неслыханные перемены» и «невиданные мятежи» коренным образом меняют отношение героини к своему телу. Этот процесс можно обозначить как десексуализацию представлений о телесном. Выражается это не только во внешней трансформации — смене одежды, маскулинизации облика, но и в приятии образа жизни, манер и даже менталитета противоположного пола. Ольга Вячеславовна живет, как простой боец, следует распорядку кавалерийской части, участвует в боях, убивает врагов. С командиром эскадрона, которого любила, ведет себя, как обычный красноармеец. Будучи его вестовым, нередко «ночевала с ним в одной избе и часто — на одной кровати: он — головой в одну сторону, она — в другую, прикрывшись каждый своим полушубком» (199). Зотова сознательно отрекается от своего тела и связанной с ним сексуальностью; она стремится спрятать его, закамуфлировать, нейтрализовать. Это противоречие между биологической сексуальностью и стремлением его идеологической элиминации приводит к первому, но весьма показательному конфликту. Суровая простота и целомудренность «товарищеских» отношений Зотовой и Емельянова разрушаются, когда последний видит Ольгу Вячеславовну во время утреннего обливания водой. «Обернулась: на крыльце стоял Дмитрий Васильевич и пристально и странно глядел на нее. Тогда она медленно зашла за колодец и присела так, что видны были только ее немигающие глаза. <...> Емельянов пожал плечами, усмехнулся и ушел. Случай был незначительный, но все изменилось с той поры. Все вдруг стало сложным — самое простое» (202).
Десексуализация тела, достаточно широко присутствовавшая в теории и практике большевиков как ярких представителей «нового типа» общения, имела две крайности. Одной из них была идея полиандрии (например, в случае Лили Брик или героинь повестей А. Коллонтай), которая в сущности выводила тело из области частно-интимных отношений, обобществляла его, превращая из объекта чувственно-эротических переживаний в предмет общедоступный. Артикулировалось это, как принесенная революцией свобода в отношении полов, пытавшаяся уравнять права мужчин и женщин. Таким образом, тело становилось социализированным объектом, вполне вписывавшимся в большевистскую концепцию тотального обобществления. Другим полюсом революционной десексуализации был революционный аскетизм, который часто выражался у женщин в «омужествлении» — мимикрии под противоположный пол. Мужеподобность — из-за невозможности биологической трансформации — достигалась изменением внешнего облика, манеры поведения, что позволяло камуфлировать формы женского тела. Военная или полувоенная форма, сапоги, футболки, короткая прическа, курение махорки, маскулинизированные, часто вопреки грамматике, речевые формы («товарищ Иванова») — все было призвано нейтрализовать, свести к минимуму внешнюю сексапильность женщины. И в жизни, и в литературе появляются характерные типажи женщин-комиссаров, профессиональных большевичек, партийных работниц, одним из демонстрируемых качеств которых было неприятие эротики, сексуальности, телесности (отрицание стереотипа, что женщина до любви, точнее, секса охоча, как кошка). Или, напротив, отношение к сексуальным/любовным отношениям слишком упрощенное, только, как к контактам (принятие такого стереотипа, как склонность мужчин к многочисленным сексуальным связям).
Весьма любопытный пример ненависти к телу можно обнаружить, правда, у представителя другого пола, в одном из классических произведений ранней советской литературы, романе Н. Островского «Как закалялась сталь». Павел Корчагин и Иван Жаркий, маниакально служащие делу революции, вдруг в санатории видят эстрадное исполнение современного танца. Глядя на танцующую пару, они чувствуют почти физическое отвращение к прильнувшим друг к другу мужскому и женскому телам, к такой, по их мнению, «буржуазной», форме выражения сексуальности: «<...> он в красном цилиндре, полуголый,... но с ослепительно белой манишкой... Одним словом, плохая пародия на дикаря. Она — смазливая, с большим количеством материи на теле». Эта парочка «в вихлястом фокстроте» крутилась на сцене. «Отвратительнее картины нельзя было себе и представить», мужик и женщина, прилипнув друг к другу, «извивались в похабных позах». Вдруг Жаркий закричал: «Довольно проституировать! К черту!»[7]. Для него это не просто разврат, но предательство дела революции, новых идеалов и отношений.
Еще раз о «Гадюке» Алексея Толстого (попытка гендерного анализа) Е Трофиомва
Вербально скрытой, но в действительности весьма актуальной в жизни и в самосознании героини повести «Гадюка», является проблема тела и сексуальности, а также биологического, символического и метафорического аспектов их восприятия. До трагедии, которая привела Зотову в Красную армию, ее отношение к телу можно описать как традиционно мелкобуржуазное, «добропорядочное»: невинная девушка-невеста, преданная жена, мать законных наследников. Тело воспринимается не как источник собственных эротических удовольствий, а, вкупе с девственностью, как награда будущему супругу, как символ последующей «правильной» семейной жизни. Революционный вихрь мгновенно сломал эту метафорическую конструкцию: «неслыханные перемены» и «невиданные мятежи» коренным образом меняют отношение героини к своему телу. Этот процесс можно обозначить как десексуализацию представлений о телесном. Выражается это не только во внешней трансформации — смене одежды, маскулинизации облика, но и в приятии образа жизни, манер и даже менталитета противоположного пола. Ольга Вячеславовна живет, как простой боец, следует распорядку кавалерийской части, участвует в боях, убивает врагов. С командиром эскадрона, которого любила, ведет себя, как обычный красноармеец. Будучи его вестовым, нередко «ночевала с ним в одной избе и часто — на одной кровати: он — головой в одну сторону, она — в другую, прикрывшись каждый своим полушубком» (199). Зотова сознательно отрекается от своего тела и связанной с ним сексуальностью; она стремится спрятать его, закамуфлировать, нейтрализовать. Это противоречие между биологической сексуальностью и стремлением его идеологической элиминации приводит к первому, но весьма показательному конфликту. Суровая простота и целомудренность «товарищеских» отношений Зотовой и Емельянова разрушаются, когда последний видит Ольгу Вячеславовну во время утреннего обливания водой. «Обернулась: на крыльце стоял Дмитрий Васильевич и пристально и странно глядел на нее. Тогда она медленно зашла за колодец и присела так, что видны были только ее немигающие глаза. <...> Емельянов пожал плечами, усмехнулся и ушел. Случай был незначительный, но все изменилось с той поры. Все вдруг стало сложным — самое простое» (202).
Десексуализация тела, достаточно широко присутствовавшая в теории и практике большевиков как ярких представителей «нового типа» общения, имела две крайности. Одной из них была идея полиандрии (например, в случае Лили Брик или героинь повестей А. Коллонтай), которая в сущности выводила тело из области частно-интимных отношений, обобществляла его, превращая из объекта чувственно-эротических переживаний в предмет общедоступный. Артикулировалось это, как принесенная революцией свобода в отношении полов, пытавшаяся уравнять права мужчин и женщин. Таким образом, тело становилось социализированным объектом, вполне вписывавшимся в большевистскую концепцию тотального обобществления. Другим полюсом революционной десексуализации был революционный аскетизм, который часто выражался у женщин в «омужествлении» — мимикрии под противоположный пол. Мужеподобность — из-за невозможности биологической трансформации — достигалась изменением внешнего облика, манеры поведения, что позволяло камуфлировать формы женского тела. Военная или полувоенная форма, сапоги, футболки, короткая прическа, курение махорки, маскулинизированные, часто вопреки грамматике, речевые формы («товарищ Иванова») — все было призвано нейтрализовать, свести к минимуму внешнюю сексапильность женщины. И в жизни, и в литературе появляются характерные типажи женщин-комиссаров, профессиональных большевичек, партийных работниц, одним из демонстрируемых качеств которых было неприятие эротики, сексуальности, телесности (отрицание стереотипа, что женщина до любви, точнее, секса охоча, как кошка). Или, напротив, отношение к сексуальным/любовным отношениям слишком упрощенное, только, как к контактам (принятие такого стереотипа, как склонность мужчин к многочисленным сексуальным связям).
Весьма любопытный пример ненависти к телу можно обнаружить, правда, у представителя другого пола, в одном из классических произведений ранней советской литературы, романе Н. Островского «Как закалялась сталь». Павел Корчагин и Иван Жаркий, маниакально служащие делу революции, вдруг в санатории видят эстрадное исполнение современного танца. Глядя на танцующую пару, они чувствуют почти физическое отвращение к прильнувшим друг к другу мужскому и женскому телам, к такой, по их мнению, «буржуазной», форме выражения сексуальности: «<...> он в красном цилиндре, полуголый,... но с ослепительно белой манишкой... Одним словом, плохая пародия на дикаря. Она — смазливая, с большим количеством материи на теле». Эта парочка «в вихлястом фокстроте» крутилась на сцене. «Отвратительнее картины нельзя было себе и представить», мужик и женщина, прилипнув друг к другу, «извивались в похабных позах». Вдруг Жаркий закричал: «Довольно проституировать! К черту!»[7]. Для него это не просто разврат, но предательство дела революции, новых идеалов и отношений.
Еще раз о «Гадюке» Алексея Толстого (попытка гендерного анализа) Е Трофиомва
00:25
Доступ к записи ограничен
The Revolution is now
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
The Revolution is now
На грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на
скорую руку превращенного в походный военный гошпиталь, в разоренной
болгарской деревушке — с лишком две недели умирала она от тифа.
Она была в беспамятстве — и ни один врач даже не взглянул на нее;
больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока еще могла держаться на
ногах, поочередно поднимались с своих зараженных логовищ, чтобы поднести
к ее запекшимся губам несколько капель воды в черепке разбитого горшка.
Она была молода, красива; высший свет ее знал; об ней осведомлялись
даже сановники. Дамы ей завидовали, мужчины за ней волочились… два-три
человека тайно и глубоко любили ее. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки
хуже слез.
Нежное кроткое сердце… и такая сила, такая жажда жертвы! Помогать
нуждающимся в помощи… она не ведала другого счастия… не ведала — и не
изведала. Всякое другое счастье прошло мимо. Но она с этим давно
помирилась — и вся, пылая огнем неугасимой веры, отдалась на служение
ближним.
Какие заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом ее
тайнике, никто не знал никогда — а теперь, конечно, не узнает.
Да и к чему? Жертва принесена… дело сделано.
Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже ее трупу — хоть она сама и стыдилась и чуждалась всякого спасибо.
Пусть же не оскорбится ее милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить на ее могилу!
Сентябрь, 1878
The Revolution is now
странно вспоминать о давно затонувшем корабле
ку-ку дайари!
какая хуевая реклама наверху.
возобновляться? зачем уходить, кенди проффффф?
я кстати по-прежнему против. хайли хайль. писать не писать
ку-ку дайари!
какая хуевая реклама наверху.
коля пишет. привет коля! круто что пишешь. странно что это мои мысли у тебя там. но не комментирую. повидаться надо - как в юни вернешься...
случайно вряд ли теперь встретимся... так что позвоню.
случайно вряд ли теперь встретимся... так что позвоню.
возобновляться? зачем уходить, кенди проффффф?
я кстати по-прежнему против. хайли хайль. писать не писать
пятница, 16 апреля 2010
The Revolution is now
мир стал другим. мой создатель мне сказал, что есть люди которые принимают его за Кандидата Против Всех, думают что у него те же мнения... нацболы протесты итп. Сущий скам. он по выстовочкам ходит и жрет тикумасалу, а его прям под корень рубят таким кадровым недосмотром. Вообще он был весьма поражен и раздражен, но не удивлен.
а вообще из последних красот, меня очень растрогало вот это
а вообще из последних красот, меня очень растрогало вот это
среда, 27 января 2010
The Revolution is now
не знаю
вторник, 26 января 2010
The Revolution is now
в общем ничего нового.
диссер по мамам и проститутками усе. тему продолжаю разрабатывать.
сегодняшний поход в senate house library осветил мне путь к "национальному коммунизму" цвика, который с удовольствием читаю, поскольку там не слишком сухой язык.
в воскресенье - видеограммы революции.
завтра - шоу ван гога в королевской академии
в четверг - презентация и мой первый арт-перформанс
последний месяц-полтора с осторожностью избегаю gmail/ слишком много грубых новостей
не планирую
делаю
четверг, 14 января 2010
The Revolution is now
четверг, 07 января 2010
The Revolution is now
The Revolution is now
иногда хочется чтобы ничего в голове не осталось. задолбали ассоциации и картинки и медведы и мазарашки и балабановы и всё пр
среда, 23 декабря 2009
The Revolution is now
Наум Коржавин
ПАМЯТИ ГЕРЦЕНА
(БАЛЛАДА ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ НЕДОСЫПЕ)
Любовь к Добру сынам дворян жгла сердце в снах,
А Герцен спал, не ведая про зло...
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда все пошло.
И, ошалев от их поступка дерзкого,
Он поднял страшный на весь мир трезвон.
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.
А тот со сна, имея нервы слабые,
Стал к топору Россию призывать,-
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.
И захотелось тут же с кем-то драться им,
Идти в народ и не страшиться дыб.
Так родилась в России конспирация:
Большое дело - долгий недосып.
Был царь убит, но мир не зажил заново.
Желябов пал, уснул несладким сном.
Но перед этим побудил Плеханова,
Чтоб тот пошел совсем другим путем.
Все обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт...
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребенок спит?
На тот вопрос ответа нету точного.
Который год мы ищем зря его...
Три составные части - три источника
Не проясняют здесь нам ничего.
Он стал искать виновных - да найдутся ли?-
И будучи спросонья страшно зол,
Он сразу всем устроил революцию,
Чтоб ни один от кары не ушел.
И с песней шли к Голгофам под знаменами
Отцы за ним,- как в сладкое житье...
Пусть нам простятся морды полусонные,
Мы дети тех, кто не доспал свое.
Мы спать хотим... И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить...
Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить.
ПАМЯТИ ГЕРЦЕНА
(БАЛЛАДА ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ НЕДОСЫПЕ)
Любовь к Добру сынам дворян жгла сердце в снах,
А Герцен спал, не ведая про зло...
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда все пошло.
И, ошалев от их поступка дерзкого,
Он поднял страшный на весь мир трезвон.
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.
А тот со сна, имея нервы слабые,
Стал к топору Россию призывать,-
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.
И захотелось тут же с кем-то драться им,
Идти в народ и не страшиться дыб.
Так родилась в России конспирация:
Большое дело - долгий недосып.
Был царь убит, но мир не зажил заново.
Желябов пал, уснул несладким сном.
Но перед этим побудил Плеханова,
Чтоб тот пошел совсем другим путем.
Все обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт...
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребенок спит?
На тот вопрос ответа нету точного.
Который год мы ищем зря его...
Три составные части - три источника
Не проясняют здесь нам ничего.
Он стал искать виновных - да найдутся ли?-
И будучи спросонья страшно зол,
Он сразу всем устроил революцию,
Чтоб ни один от кары не ушел.
И с песней шли к Голгофам под знаменами
Отцы за ним,- как в сладкое житье...
Пусть нам простятся морды полусонные,
Мы дети тех, кто не доспал свое.
Мы спать хотим... И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить...
Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить.
The Revolution is now
Обозревя в 1912 году путь революционной борьбы, Владимир Ильич Ленин отмечал три этапа историии и три типа революционеров:
"...мы видим ясно три поколения, три класса, действовашие в русской революции. Сначала — дворяне и помещики, декабриты и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народы. Но дело их не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.
Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями "Народной воли". Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. "Молодые штурманы будущей бури" — звал их Герцен. Но это не была еще сама буря. <..> Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на наших глазах"
Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями "Народной воли". Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. "Молодые штурманы будущей бури" — звал их Герцен. Но это не была еще сама буря. <..> Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на наших глазах"
В. И. Ленин. Полн. слобр. соч., т. 41 стр7
суббота, 19 декабря 2009
The Revolution is now
Замечательный лап из фильма Балабанова Груз 200 - или так должно было быть? Фильм снимался про 1984 год... российские флаги на Мигах. Политический жест - хотя, говорят этого в самом кино не заметно.
четверг, 17 декабря 2009
The Revolution is now
“She is punished for her “desertion” of her Motherland when, on her way to Stokholm airport in order to return home, she is killed in a motor accident. The message is clear: good girls stay in Russia, with their families and should not think above their (domesticated) station.”
The theme of physical survival is perhaps the major one in the cinema of the post-Soviet period and, increasingly, women can survive only if they rely on each other and not on men.
The theme of physical survival is perhaps the major one in the cinema of the post-Soviet period and, increasingly, women can survive only if they rely on each other and not on men.
и вы кстати не обращайте внимания, я сейчас живу изучением российского кино со времен перестройки и до сегодня
среда, 16 декабря 2009
The Revolution is now
КОЛЯ ПРИХОДИ К НАМ НА НОВЫЙ ГОД И НЕХЕР МОТАТЬСЯ ПО ЕВРОСОЮЗУ.
с любовью,
маффин
с любовью,
маффин
The Revolution is now
Алиса. (моей вечной любви)
Я раозбъюсь о землю в кроличьей норе,
Перчатки, веер, груз воспоминаний,
Со мной летит лицо твое во сне,
Со мной летит предвстречное стенанье.
Твои глаза в далеком очерственьи
Твоя любовь младенцем-мертвецом,
Последний взгляд военным преступленьем
И безразличие расстрелом под дождем.
И мама тоже, со своей заботой,
И папа с дверцей от своей машины,
Твое касанье, феменистский ропот,
Буран с ракетой, лай соседский псины.
Мои стихи в собраньи сочинений,
Искусство как ретроспектива в тейт
И прошлогодний бан против куренья,
Falatity c утра на New Cross Gate.
Я упаду как снег в твою ладонь,
Как на войне случайное раненье.
И грязь, что предвещает потепленье
глобальное, я разделю с тобой.
Я раозбъюсь о землю в кроличьей норе,
Перчатки, веер, груз воспоминаний,
Со мной летит лицо твое во сне,
Со мной летит предвстречное стенанье.
Твои глаза в далеком очерственьи
Твоя любовь младенцем-мертвецом,
Последний взгляд военным преступленьем
И безразличие расстрелом под дождем.
И мама тоже, со своей заботой,
И папа с дверцей от своей машины,
Твое касанье, феменистский ропот,
Буран с ракетой, лай соседский псины.
Мои стихи в собраньи сочинений,
Искусство как ретроспектива в тейт
И прошлогодний бан против куренья,
Falatity c утра на New Cross Gate.
Я упаду как снег в твою ладонь,
Как на войне случайное раненье.
И грязь, что предвещает потепленье
глобальное, я разделю с тобой.
понедельник, 14 декабря 2009
03:30
Доступ к записи ограничен
The Revolution is now
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
среда, 09 декабря 2009
The Revolution is now
